Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

Мой отец страх какой умный. И мать это говорит. Но вдруг вот примется ни с того ни с сего спрашивать. Ну какие теперь уроки? Что учительница задала, мы давно вытвердили наизусть, ничего не осталось. Потом перелистали букварь до самого конца, а потом — опять до самого начала. Без учительницы неизвестно, что делать дальше. А как ты доберешься к учительнице в школу по таким сугробам? Смех, да и только! Теперь у нас один Лявукас «проходит науки». Лежит ничком на печи, долго смотрит в книгу и никак не может понять. Полежит-полежит и вдруг соскользнет вниз, на кровать, пройдет по ней, потом доберется по лавке до прядущей у стола матери, притулится к ее боку и спрашивает:

— Мама, а что тут написано?

— Не знаю, Лявукас. Век свой доживаю, а премудростей этих не осилила. Ребятишки, а ребятишки! — поворачивается она к нам. — Да покажите буквы ребенку!

— Не надо мне их показывания, — отвечает Лявукас, надувая губы. — Если ты не показываешь, я сам себе покажу… Не надо мне их показывания!

Чуть не плача, он шлепает босыми ногами по лавке, задевает сидящего отца. Тот сейчас же вскидывается:

— Опять ты здесь, чтоб тебе пусто было! Житья нет от этих пострелят. Ни присесть, ни отдохнуть… Шебаршатся и шебаршатся, как домовые.

— Да полно, отец, — отзывается мать от прялки.

— А ты знай пряди, что у тебя под носом приколото! Эти прорвы скоро наши кости обгложут, а им, видишь, слова не скажи!

Мать молчит. Отец вскакивает, крупно шагает через всю избу, возвращается.

— Кончишь прясть, покуда картошку не съели?

Мать все молчит. Только теперь чаще нажимает ногой на подножку прялки. Прялка жужжит, завывает. Отец постоял, постоял, потом поспокойнее сказал:

— Ты больше не вставай.

И сам принялся топить печь, подметать пол, прочие домашние дела справлять, стараясь заменить мать и там, где она казалась незаменимой. Раньше, бывало, вечерами, перед тем как ложиться, мы все трое шли в одних рубахах на огород «по своей нужде». Мать всегда шла с нами, становилась перед дверью в сени и, стоя в темноте, все время приговаривала:

— Не торопитесь, ребятишки, я здесь близко, я подожду. Не бойтесь…

И как бы ни было темно вокруг, как бы ни бушевала вьюга, а все-таки хорошо и приятно от материнского голоса, от ее близости.

Отец рассчитал, что такое излишество слишком убыточно для нашего хозяйства, и заявил:

— Сам буду с ними ходить.

Теперь по вечерам он стоит вместо матушки и ожесточенно дымит цигаркой из самосада. Затянется и кричит:

— Готовы?

— Нет еще, — охает Лявукас, у которого вечные нелады с животом.

— Конца не будет!

В темноте опять сверкает огонек цигарки и опять:

— Готовы?

Мы мчимся в избу, по дороге приглаживая и заправляя раздуваемые ветром рубашонки. Мать, повернув от кудели голову, улыбается нам, каждого провожает взглядом. И опять нажимает на прялку. Нажимает и нажимает. Играем ли мы, деремся ли, плачем или хохочем, — а она все сидит на своем месте, привычно повернув голову, плотно сжав губы. Белая, мелкая кострика[2] тихо осыпается из-под ее работящих пальцев, будто слоем пепла покрывая ее живот, колени, высунувшийся из-под юбки деревянный башмак… Даже в глухую полночь, когда я просыпаюсь от завывания разбушевавшегося ветра или от голодного урчания в животе, всегда вижу ее, освещенную слабым светом коптилки, сидящую в том же положении, в каком оставил ее, засыпая. Только белесый слой кострики на коленях у нее стал толще и белее. Я забираюсь глубже под одеяло и опять засыпаю. А проснувшись утром, опять вижу мать на старом месте. И мне всегда хочется спросить:

— Когда же ты спишь, матушка?

Картошка кончилась куда раньше, чем пакля на пряслице. Отец до того рассерчал, что только гонял нас из одного угла избы в другой, называл прорвами, ненасытными утробами и еще как-то. Однако, как твердит старик Алаушас, жизнь — она никогда не идет гладко, а все виляючи из стороны в сторону: если сейчас туго, значит, вот-вот будет легче. Так и теперь. Пришел сосед Тяконис. Благодетель Тяконис, за которого мы должны денно и нощно молиться, как говорит мать. Изба, в которой мы живем, и три грядки возле нее, где растут у нас капуста и шестнадцать кустов табака-самосада для отцовых цигарок, — все принадлежит Тяконису. Все лето отец работал на полях Тякониса, а не на чьих-нибудь. И мать у него же на огородах полола, и мы его гусей пасли. Любой срезанный ивовый прут или выдранный на болоте пласт моха — все Тяконисово. Стань где хочешь, погляди направо или налево, вперед или назад — куда достает глаз, — все Тяконисово, Тяконисово и Тяконисово. Его риги и хлева высятся, словно курганы, а что там в этих хлевах и ригах — я и сам не знаю. Ржут, стучат подковами стоялые кони, мычат коровы, быки, телята, крякают, гогочут тучи гусей и уток… Сущая ярмарка! А сам Тяконис, такой большой, добрый-предобрый, похаживает себе по двору, обязательно закусив ржаную соломинку с вымолоченным колосом и обязательно в выбившейся из штанов рубахе. Похаживает, усмехается. То собаку погладит, то лошадь потреплет, то поставленного на откорм борова за ухом почешет… Всегда-то он всех жалеет, всем-то хочет помочь. Батраков и тех нанимает в середине лета, чтобы за год им не наскучило, как он говорит, чтобы они не очень умаялись. Если отец или другой какой бобыль[3] завернет поработать на чужой хутор, Тяконис тотчас забеспокоится и идет наведать. Придет, сядет на скамеечку и молчит, жует соломинку с колосом. И вся семья кругом молчит.

— Я ведь только дня на два, — не вытерпев, прерывает тишину бобыль. — Льняное мочило[4] выкопаю и назад. Полпуда ржи мне на зиму посулил…

— Разве я что говорю? — улыбается Тяконис обещающей всяческие блага улыбкой. — Я ничего не говорю. Только он, видишь, посулил, а я уж дал. Или, может, позабыл?

— Побойся господа бога, как же я позабуду! Долг не рана, никогда не заживет!

— Так вот и раздаю, раздаю обеими руками, а когда позовешь человека — он мне спину кажет. Справедливо говорится: человек одно зло помнит.

И опять сидит, молчит. И все кругом молчат. Лишь изрядно посидевши, Тяконис встает, оправляет на себе рубаху, перекладывает соломинку с колосом из одного уголка рта в другой.

— Мочила и мне нужны — лен в нынешнем году уродился, не замочишь в старых. Тут и жнивье стоит незапаханное, картошка не отобрана на семя, не знаешь, за что и браться. Нехорошо обижать соседей!

Он уходит. Бобыль вскакивает, грозит вслед кулаком, кричит:

— Сукин сын, обманщик, шкуродер! Все лето я маялся на его полях, а что получил? Две меры картошки кинул, и та самая заветренная, с прозеленью… Чтобы тебя черти смолой насытили, как ты меня своими милостями!

Кричит, орет бобыль. А потом накинет на плечи ветхую сермягу и идет… к Тяконису.

Вот какой человек был Тяконис, явившийся к нам, когда у нас кончилась картошка. Мать вскочила, обмахнула подолом скамеечку, пододвинула — сесть. Он и сел, конечно, и опять жевал свою всегдашнюю ржаную соломинку с вымолоченным колосом, и опять молчал. Как всегда. Мать стояла возле прялки, не смея ни сесть, ни шевельнуться. Отец старался не глядеть в сторону Тякониса, только не очень это ему удавалось: не глядит, не глядит, а там и обернется…

— Слыхал я, туговато у тебя с хлебушком, — наконец заговорил добряк Тяконис. — И картошка кончилась.

— Кто это сказал? — отозвался отец. — Не сорока ли на заборе прострекотала?

— Должна кончиться. Полмешка всего и было-то.

— Так что из того?

— Ребят жалко, — ответил размякшим голосом Тяконис и махнул рукой в нашу сторону. — Ребят, говорю, жалко. Погляди сам, под глазами синяки, слабосильными вырастут, кривоногими… И куда же ты, паря, подашься с такими-то?

— Мои ребята, мне и подаваться!

— Тебе подаваться, тебе… Куда-нибудь нужно подаваться, — согласился Тяконис. — А пока подашься, у меня вон лен остался нетрепаный… Так, связки две. Чего ему лежать? Пришел бы ты, сосед, отрепал бы. Все равно сидишь без дела. А я покормлю, все один рот долой. И покормлю, и вечером в карман краюху положу. А?

— Отец, — зашевелилась мать, — бери трепалку…

— Молчи! — крикнул отец. — Весь век на него за одни харчи работаю, довольно! В прошлом году обещал два четверика картошки посадить, а что, посадил? Где моя картошка? — повернулся он к Тяконису. — Ребятишкам за то, что пасли гусей, обещал полпуда ржи прикинуть, а где эта рожь? Ничего не отдано!

Тяконис перестал жевать колосок, поглядел на отца.

— А я вот в Камаяй на базар собираюсь, — сказал он тихо. — В Камаяй лен хорошо берут. Вот, думаю, и эти две связки прихвачу. Очень уж деньги нужны. Ну, когда же вашу милость ждать?

Отец сердито отвернулся. Тяконис встал, повернул к двери, но вдруг чего-то остановился, ударил своим могучим кулаком по стене избенки. Стена задрожала. С потолка посыпалась почерневшая кострика. Избушка построена еще прадедом Тякониса, вся изъедена жучком, так что сердцевина бревен отрухлявела, стены так перекосились, что, если бы не ясеневые скрепы, которыми Тяконис по своей безмерной доброте сердечной связал их, давно бы разъехались — и конец. Прямо глупо колотить так по ним. Видно, понял и сам Тяконис, что неладно сделал. Хлопнул ладонью по бревну одни раз, хлопнул другой, так же как похлопывал свою лошадь или корову, а потом заговорил голосом, полным глубочайшего сочувствия: